О глобализации и соборности

В своем символе веры Православная церковь именует себя апостольской. Это логично, ибо, если мы веруем в Богочеловека Иисуса Христа, то следует основывать свою веру не на баснях и домыслах, а на предании, восходящем к самовидцам, то есть собственно апостолам Христа. Однако природа именно человека такова, что знание и память не существуют в законсервированном виде. Знание и память подлинны лишь в момент своего живого обновления, скажем сильнее, зарождения. Обновление-зарождение происходит через постоянную деконструкцию или сокрушение не только сердечное, но и когнитивное, через ежедневное преодоление себя уже сделанного, через активную силу забвения (Апостол Павел – Фридрих Ницше – Жиль Делёз) или трансгрессию:

«Братия, я себя не помышляю достигшим; а только, забывая заднее и простираясь вперед, стремлюсь к цели, к почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе». (Фил. III. III. 13, 14)

И природа человека именно такова, что любое событие трансгрессии, любой факт метанойи, даже если мы об этом не знаем или этого боимся, выполняется через опасную и волнительную зону хюбриса, зону «предпороговых стихийных процессов».

Правда жизни состоит в том, что, если мы не хотим перепроверять себя деконструкцией, сокрушением, отказываемся «забывать заднее», то наше «стояние в православии» приобретает жалкий и позорный образ этнографического гетто, «соли, потерявшей силу», годной лишь быть выброшенной, «вон на попрание людям». (Мф. 5,13).

Примерно это и происходит c христианами, дающим место неудовольствию глобализацией, посягающей, как им кажется, на цветущую сложность соборного многообразия национальных вариантов воплощения православной традиции..

Механизмы формирования сообществ эпохи глобализма и христианских общин

Впрочем, обо всем по порядку. Справедливости ради надо сказать, что даже вовлеченные в глобальную элиту персонажи иногда не способны артикулировать принцип глобальной коммуникации именно как элитарной, а не унифицирующей различия за счет катастрофического снижения уровня различающих суждений. Кто, по сути, принадлежит глобальному социуму? – Человек, в силу образования, интеллекта и квалификации конкурентоспособный в любой точке земного шара. Общаясь с себе подобными гражданами мира из Европы и Китая, Индии и Америки, он вынужден считаться с тем, что культурная история товарищей ему не доступна не только в подробностях, но зачастую и в общих этапах становления. С другой стороны, все они стоят перед задачей созидательной и поверхностной коммуникации, поверхностной, ибо глубина – история духовного, культурного и профессионального становления – заведомо недоступны.

Насчет принципа православной соборности также существует множество недоразумений, как в среде светских интеллектуалов, так и среди самих православных. Прямо скажем, что если пару абзацев выше я упомянул о том, что соборность объемлет цветущую сложность многообразий, то это уже неплохое приближение к истине, так как обычное понимание соборности подразумевает образ некой туманообразной силы, управляющей косной толпой посредством зомбирующих инъекций. Между тем православная соборность есть жестко проводимый в жизнь принцип низовой элитарности и сетевой коммуникации. Главная презумпция состоит в том, что каждый христианин рожден свыше и сам знает своего Бога (Иоанн 3. 7,8), и Бог знает его (Иоанн 1.48,49). Церковь есть то место, где относительно тонкие ниточки, связывающие знающих Бога христиан, укрепляются как за счет взаимной поддержки, так и благодаря присутствию Христову «там, где двое или трое собраны во имя Мое» (Мф. 18. 20). Собрание во имя Бога предполагает координацию молитвенного согласия, подразумевающую взаимно бережное отношение христиан к тонким ниточкам, связующих каждого молящегося с его Богом, ниточкам непонятным извне в их глубинном содержании, но опознаваемым по косвенным и поверхностным признакам: «по плодам их узнаете их». Именно в этом смысле в православной традиции священник для прихода, епископ для епархии, патриарх для поместной церкви есть координатор согласия, образующегося на горизонтальном уровне, а не проводник божественной воли сверху вниз как в традиции Католической Церкви. Так, разумеется, в идеале, в теории, а на практике, как очень хорошо понимал еще В.В. Розанов, бывает, конечно, по-разному. По мысли прот. Александра Шмемана кульминация «таинства собирания в Церковь» происходит на Литургии во время Великого Входа и пения Херувимской, когда «мы опознаем друг друга живыми во Христе и в Нем соединенными друг со другом». Умная грусть Херувимской песни, ее особая тональность связана с пониманием непреодолимого одиночества каждого из нас. По крайней мере, надо сказать, что ниточка с ниточкой, от глубины к глубине не взаимодействуют. Взаимодействовать мы можем только в Боге, который в рамках этой метафоры становится … поверхностью в том смысле, что моя личная история богопознания, падений и прорывов напрямую моим собратом непознаваема. Именно в этом смысле Херувимская песня призывает нас «всякое житейское отложить попечение», отложить глубину и историю, чтобы на поверхности опознать друг друга живыми во Христе.

Универсализм апостола Павла и способ опосредования различий в эпоху массового буржуазного производства

Понятно, что жизнь во Христе и конгруэнтность выбранной профессии или проекту для многих совершенно несопоставимы аксиологически, ценностно, зато технологии косвенной легитимации, несомненно, сопоставимы, и сопоставимы именно ценностно и этически. В этом смысле христианский проект с его пафосом неразличения мужского пола и женского, эллинского и иудейского был первым глобальным проектом, в рамках которого утверждалось, что «истинная универсальность лишена центра» (Алан Бадью). По мысли Бадью апостол Павел проповедовал универсальность субъективного события. То, что Павел пережил на пути в Дамаск, доступно только Павлу, однако, у каждого верующего во Христа есть свой «Дамаск», своя встреча со Христом, ворвавшаяся в его жизнь как катастрофа. Встречаясь, христиане опознают друг в друге носителей катастрофичных субъективностей, выводя из опыта общения универсальный закон, в котором растворяются культурные традиции, обычаи, национальности.

Много веков спустя христианская стратегия универсализующей трансгрессии, базирующейся в религиозной жизни, конвертировалась в аналогичную, но уже социальную практику «превращения общинных и этнических "естественных связей" в "универсально-общественную связь" индивидов», превращения общинных и этнических "естественных связей" в "универсально-общественную связь" индивидов «Маркс относил к эпохе становления буржуазного способа производства, основанного на всеобщем господстве принципа меновой стоимости, т. е. к той эпохе, когда начинается всеохватывающий обмен и "уравнивание" всех различных специфических видов опыта и способов человеческой деятельности»(1). ««Уравнивание всех видов опыта» не отменяет их, но, во-первых, очищает от временного, наносного, несущественного, придавая им универсальный статус:

««Уравнивание всех видов опыта» не отменяет их, но, во-первых, очищает от временного, наносного, несущественного, придавая им универсальный статус».

Во-вторых, уравнивание вовлекает в бескомпромиссную состязательность, которая открывает новые горизонты эволюции человека:

«безграничное накопление меновой стоимости, т. е. абстрактного труда, "богатства вообще" — требует в потенции развития "всех человеческих сил как таковых, безотносительно к какому бы то ни было заранее установленному масштабу. Человек здесь... не стремится оставаться чем-то окончательно установившимся, а находится в абсолютном движении становления...».

Как видим, буржуазная эпоха не столько касается нового этапа развития экономических отношений, сколько изменяет человека. Вот, как пишет Ю. Бородай о перемене сознания, соответствующей буржуазной эпохе:

«В сфере сознания этому поворотному пункту исторически соответствует и преобразование прежних, ограниченных ближайшими предметными целями форм мышления. Раньше оно в значительной мере было основано еще на оперировании не "понятиями" в строгом смысле этого слова, но на использовании мифологических символов, т. е. "пралогических", ценностно-прагматических "комплексов", связываемых по принципу "сопричастности". Теперь же оно превращается в универсальную логику понятий современного человека, который впервые и начинает осваивать мир "единственно возможным" для него универсально-логическим способом — "способом, отличающимся от художественного, религиозного, практически-духовного освоения этого мира"».

Что изменилось в эпоху глобального капитализма?

Во-первых «безграничное накопление меновой стоимости», если и не ушло в прошлое, то перестало подразумевать владение собственностью, скорее управление ею, основанное на интеллектуальном лидерстве:

«собственность вообще утрачивает какое-либо значение перед лицом знаний и информации», - пишет Владислав Иноземцев в статье «Класс интеллектуалов» в постиндустриальном обществе».

Во-вторых, реабилитировались, если не религиозные, то «художественные, практически-духовные способы освоения мира». Новое вИдение мира нелинейно, эссеистично, эротично, в смысле эротичности текстов, его описывающих, а социальная практика, соответствующая нелинейному видению отвергла прямолинейный диктат трансцендентального означающего абстрактного богатства, со всеми последствиями, которые описывает Иноземцев:

«С возникновением "класса интеллектуалов" движителем социального прогресса становятся нематериалистические цели, и та часть социума (его большинство), которая не способна их усвоить, объективно теряет свою значимость в общественной жизни более, нежели любой иной класс в аграрном или индустриальном обществах».

К.Нордстрем и Й.Риддерстрале в своей знаменитой книге «Бизнес в стиле фанк. Капитал пляшет под дудку таланта» пишут, что сегодня лидерство принадлежит тем, кто управляет потоком внимания, а преимущества юридические, технологические и даже административно-финансовые ушли в прошлое.

Управляет вниманием тот, кто способен предложить в условиях глобального рынка конкурентоспособную технологию смыслопорождения в то время, как сам рынок уходит в то, что Крис Андерсон, главный редактор журнала Wired, назвал длинным хвостом. Глобальный мир состоит из локальных общин и сообществ, объединенных внутри себя общностью позиций, знаний, потребностей, мало кому интересных вне каждой из этих локальностей. Успех на рынке определяется способностью быть монополистом. Монополизм сегодня – это способность удовлетворять потребности локальных общин, предлагая им то, что во всем мире является непопулярным, но без чего именно эта община жить не может. Так вот длинный хвост это и есть то самое в целом непопулярное, но которого суммарно уже больше, чем повсеместно популярного.

Постмодернисткая логика смыслопорождения и православное понимание памяти

Универсализм глобального мира, как и универсализм христианства, есть универсализм номадов, «странников и пришельцев» (Евр. 11,13). Обновление именно этого аспекта христианской мысли и жизни произошло в постмодернизме в рамках концепции номадологии, из которой мне важно подчеркнуть следующие моменты:

«отказ от характерных для классической метафизики презумпций, а именно: (…) в) понимания детерминизма как принудительной каузальности, причинения извне (…) д) полагания смысла в качестве имманентного миру (объекту) и раскрывающегося субъекту в когнитивных процедурах».

Можейко пишет, что «исходные идеи номадологического проекта впервые были высказаны Делезом в работе "Логика смысла"». Итак, к чему сводится логика смыслопорождения в мире странников и пришельцев, отрицающих внешнюю принудительную каузальность и не верящих в имманентный миру смысл? Постмодернисты исходили из пропасти между мозгом и сознанием, о которой я пишу в статье о Поршневе. В частности Фуко говорил о пропасти между видимым и говоримым, написал даже книжку посвященную творчеству Рене Магрида под названием «Это не трубка». Как известно, именно так художник подписывал картины с изображением трубки. Делез говорил о зазоре между лишенным «жесткой структурной организации бытием» и «языковыми структурами», которые по его мнению, «не являются заранее определенными, они выстраиваются самостоятельно в контексте процедуры выражения смысла и построения предложения», то есть по сути они тоже не структуры. В этом случае логика смысла есть логика бестелесной поверхности, где бытие и язык оставляют как бы следы, которые случайным образом взаимодействуя, образуют сингулярные события смысла. Понимание смысла как чистого непредрешенного события есть возвращение к пафосу упразднения перед Модератором смыслов, чье «немудрое» «премудрее человеков», и чье «немощное» «сильнее человеков» (1 Кор. 1,25), разумеется, если оставить за скобками наивное понятие о Боге как о добром дедушке, сидящем на облаке и размахивающем дубиной метанарратива.

(1 Кор. 1,25), разумеется, если оставить за скобками наивное понятие о Боге как о добром дедушке, сидящем на облаке и размахивающем дубиной метанарратива(1 Кор. 1,25), разумеется, если оставить за скобками наивное понятие о Боге как о добром дедушке, сидящем на облаке и размахивающем дубиной метанарратива(1 Кор. 1,25), разумеется, если оставить за скобками наивное понятие о Боге как о добром дедушке, сидящем на облаке и размахивающем дубиной метанарратива. В соответствующем месте я цитирую теорию Поршнева, который говорит, что «человеческое забывание (торможение) и воспоминание лишь опираются на следовые явления в нейрофизиологическом смысле, но представляют собой совсем другой механизм: ни клетки, ни молекулы не могут помнить, забыть и снова вспомнить. Тем более кибернетическое "запоминающее устройство" не имеет ни малейшего отношения к памяти». Чуть выше на этой странице я приводил слова о. Александра Шмемана об опознании молящимися «друг друга живыми во Христе» во время Херувимской песни. Это опознание называется в Православии поминовением, причем мы поминаем не только усопших, но ровно в той же мере и живых. Здесь суть православной экономики смыслопорождения, управления случайностями. В глубине нашей памяти есть много чего. Краем окоема умного зрения мы знаем обо всем этом содержимом, но, мы не пользуемся проникающей вглубь и оспариваемой постмодернизмом интенциональностью, как дающей место принудительной причинности, и связывающей бытие и язык. Тончайшими недвижениями-недеяниями мы пасем и согреваем, подобно тому как «Дух Божий носился (по некоторым толкованиям, высиживал, как птица яйцо – МШ) над водою» (Быт. 1,2), контексты нашего опыта, чтобы в нужной ситуации случайно проявилось нужное сингулярное событие смысла, безупречное по содержанию и убедительное в своей непредрешенности. Непредрешенное – оно же бесстрастное. Об управлении случайностью применительно к сочинению музыки говорил еще один представитель постмодернизма, друг Делеза, композитор Пьер Булез.

Место народа Божия в глобализованном мире

Армейская мудрость гласит: если пьянку не остановить, то к ней надо присоединиться и возглавить. Мы провели параллели и попытались выявить внутреннее (или поверхностное?) сродство между христианским и глобалистким универсализмом странников и номадов, между постмодернисткой и православной логикой смыслопорождения, имеющими первостепенное значение в условиях современной конкуренции, определяемой необходимостью управления вниманием. Мы готовы сказать, что, если в эпоху становления буржуазного массового производства конкурентным преимуществом обладала этика протестантизма, то на вызовы постиндустриального общества адекватный ответ может дать православный опыт управления чистой случайностью событийности смысла.

На мой взгляд, это говорит о точке бифуркации, в которой мы оказались, о выборе. Заключить себя в этнографическое гетто, или преумножить таланты, прославить имя Божие, признав, что Его народ по сути своей должен быть блуждающим сообществом, постоянно возобновляющимся снизу за счет тех, кто в очередной раз сумел обрушить себя в позицию маргинала, отверженного, обновить себя в качестве «сора для мира, праха, попираемого доныне». (1 Коринф. 4,13). Сегодня, если мы хотим стать солью земли, мы должны принять вызов, стать «готовыми дать отчет о своем уповании» (1 Пет 3,15) в условиях отсутствия крыши в виде господствующего метанарратива.

Москва. 5 февраля 2007г.

(1) Бородай Ю. М. Эротика—смерть—табу: трагедия человеческого сознания. М.: Гнозис, Русское феноменологическое общество, 1996 г., с. 91.