Некоторое количество нематерных слов

Продолжая читать Аронсона(1), на стр.139 я наткнулся на цитату из Беньямина, к-я меня ошеломила. Не то, что мысль оказалась для меня нова, просто я не ожидал, что кто-то осмелится такое сформулировать:

«Чем выше уровень произведения, тем более оно переводимо даже при самом мимолетном прикосновении к смыслу. <…> Но есть предел, за которым это движение замирает. Из всех текстов он дан лишь Священному Писанию, в котором смысл перестает быть водоразделом потоков языка и откровения. Там, где текст напрямую, без смыслового опосредования, во всей своей дословности принадлежит истинному языку, истине или догме, он переводим как таковой – уже не ради самого себя, но исключительно ради языков. От перевода требуется настолько безграничное доверие к этому тексту, что совершенно так же, как язык сливается с откровением в оригинале, дословность и свобода перевода должны безо всяких усилий соединиться в форме подстрочника. Ибо в какой-то степени все великие тексты – а превыше всех священные – содержат между строк свой потенциальный перевод. Подстрочник Священного Писания есть прообраз или идеал любого перевода».

Пожалуй, Священное Писание в указанном смысле не однородно. Так в молодости я любил перечитывать тот эпизод, где под видом Трех Ангелов Авраама посетила Троица. Из светских текстов для меня подобной силой обладает фрагмент из Чеховского рассказа «В овраге», где героиня с мертвым ребеночком на руках встречает крестьян, к-е на вопрос «Вы святые?» отвечают: «Нет, мы из Фирсановки», да и конец рассказа тоже. Наверное, и «Студент» обладает силой откровения. Есть еще некоторые богослужебные тексты, например этот:

«О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь, Ангельский собор и человеческий род, Освященный Храме и Раю Словесный, Девственная похвало. из Неяже Бог воплотися и Младенец бысть, прежде век Сый Бог наш. Ложесна бо Твоя Престол сотвори, и чрево Твое пространнее небес содела. О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь, слава Тебе».

Когда я преподавал русским детям Закон Божий в Мюнхене, мне почему-то захотелось прочесть им этот текст св. Иоанна Дамаскина. Они сдержано и чрезвычайно сильно впечатлились, но попросили обеспечить немецкий перевод. С трепетом и сомнением я отправился в ризницу за иерейским молитвословом протопресвитера Александра Мальцева (это имя – целая эпоха в истории Русской Церкви в Германии) и – о, чудо! – обнаружил, что песнопение абсолютно ничего не потеряло при переводе на немецкий!

Статья Аронсона посвящена проблеме экранизации литературных произведений, к которой он подступает через мысль Беньямина о «чистом языке» и через Делезовское отношение к кинематографическим образам как «преодолевающим лингвистические оковы языка». Т.е. готовый язык, готовые означающие только намечают границы поляны, на которой развертывается живая, «умная» мысль, совершающаяся в специально рождающихся для каждой мыслительной ситуации «слабых» едва уловимых уникальных терминах. И лучше всего для этой работы подходит внутреннее зрение. Это понятно. Недаром умную молитву, вполголоса, чтоб, кому не надо, не расслышали, иногда называют зрительной, чуть чаще художественной. И важным моментом работы со зрительными умными внутренними образами является их очищенность от предвзятых аналогий, что отражается и в богослужебной культуре.

Поскольку сверхзадачей литургической практики подразумевается ее перетекание в умное делание и «умную» коммуникативность или «коммуникативное касание непереводимого» (Аронсон), то богослужебная культура требует чтения без «чувства, толка, расстановки», практически без интонации. Вернее интонационно выделяется конец фразы или произвольное место в середине фразы исключительно ради возможности перехватить дыхание. Аронсон пишет про экранизации Толстого и Достоевского Брессона, где режиссер «использует неизвестных актеров, заставляя их «играть» предельно непсихологично – просто произносить текст, действовать механистично, сродни автомату или марионетке, что еще больше подчеркивается монтажом». В церковной традиции требование непсихологического чтения и пения выдерживается очень жестко. Чтецов, отвлекая их внимание от желания вчуствования в текст, тренируют на четкую артикуляцию, высшим шиком автор этих строк во время оно считал безупречное воспроизведение трех (со)гласных подряд. Тем не менее, есть молчаливое допущение и даже тайное одобрение, когда чтец, выдерживая все требования бесстрастия и бесчувствия, способен «касаться непереводимого», что, впрочем, не должно специальным образом транслироваться: имеющий (внутренние) уши да услышит.

Аронсон еще пишет о том, что Брессон «устраняет из фильмов Евангелие. Источником откровения недвусмысленно становится само существование в мире». Понятно, что «устраняет» не значит «попирает», а, значит, в самом существовании мира прочитывает «подстрочник» Евангелия. Т.е. он ставит себя в ту ситуацию проверки, которую мысленно сконструировал Старец Силуан – афонский святой 20 века. Старец как-то сказал, что из того факта, что мы сохранили священные книги, еще не следует, что мы христиане. Вот, если придут варвары и сожгут все тексты, тогда мы посмотрим, сумеем ли мы их восстановить (из подстрочника «чистого языка»).

Культура антипсихологического действа, подразумевающего «коммуникативное касание непереводимого» приводит к странным явлениям в богослужебной и просто культуре. Приехав из Мюнхена, первое, с чем мне пришлось не без горечи расстаться, так это со слушанием покаянного канона Андрея Критского. Темой этого канона служит просьба о прощении фантасмагорического для непривычного уха нагромождения грехов, подразумевающихся быть присущими любому человеку. И вот, что любопытно. В Мюнхене чтение этого канона происходило в неподражаемо радостной легкой окрыляющей атмосфере. В Москве паства погружается в дремучую непреодолимую депрессию.

В принципе не так уж просто понять реальное значение этого канона. Да, некий ключик дает паремия из пророка Исайи, читаемая на масленице, кажется, в пятницу. Но кто пойдет на постную службу слушать про обеление яко снег блистающий багряных наших грехов, когда блины есть надо? Да, есть подсказка в пении Пасхальных стихир вечером Прощеного Воскресения. Да, есть замечательные субботние Евангельские чтения Великого Поста, проникнутые нежностью к постящемуся. Тем не менее, этого недостаточно. Чтобы понять канон Андрея Критского надо пройти через некое подобие смерти. Надо действительно осознать, что все грехи, которые когда-либо существовали в истории человечества, имеет в твоем сердце некий плацдарм потенциального соучастия. Мне «посчастливилось» осознать это одномоментно, инсайт такой был. Впечатление, должен сказать, еще то! Зато позже на основании этого знания приходит такой возраст, когда в любом похоронном марше ты начинаешь слышать наглую, приглушенную в сознании своей неотвратимости, плясовую. Конечно, от молодых и неопытных нельзя ожидать понимания всей пасхальной настроенности покаянного канона. Но на то и существует богослужебная культура с ее опытом касания непереводимого. И вот зарубежные пастыри умеют это передавать, а у нас не всегда.

Тут я подбираюсь ко второму после цитаты из Беньямина радикальному впечатлению этой недели, полученному от просмотра одной телепередачи. Я долго потом лежал и все думал, ну где взять для описания этого действа какие-то слова, отличные от матерных? Кажется, подобрал. А дело в том, что на третьей кнопке трое «наших», т.е. православнутых фанатов общественной морали оппонировали двум представителям актуальной художественной общественности и примкнувшему к ним Дондурею. Спор шел о том, влияет ли художественное творчество на моральные устои? Ну и «наши», понятное дело говорили, что, да, влияет.

Ну, то есть они думают, что как я эту, например, кликабельную прелесть увижу, то сразу моя мораль и нравственность обрушаца. Типа, эта работа Тони Мателли пропаганда насилия. И я возьмуся за топор. Ага, щаз!

Вот этот огромный зазор, как в каноне Андрея Критского, между дискурсивным в широком смысле содержанием произведения и соответствующем ему высказыванием на «чистом языке», тем «непереводимым», которому оно позволяет коснуться, я вижу у самых разных авторов. В романах Роб-Грийе, фильмах Стэнли Кубрика, музыке Курляндского.

Ну а что актуальные художники, оппонировавшие «нашим»? Они, как могли, говорили о сверхзадаче художника по разрушению стереотипов, т.е. на самом деле о наших истоках, об ускользании от власти готового означающего. Об азах, я бы сказал. Тут недавно выяснилось, что за последние четверть века ничего не изменилось, и первые (ПЕРВЫЕ!) книжки, к-е рекомендуют новоначальным православным – это «Письма баламута» Льюиса – т.е. чисто конкретно про разрушение благочестивых стереотипов – и еп. Феофана «Что такое духовная жизнь, и как на нее настроиться». Так вот Феофан русским языком пишет, что, если при чтении молитвенного правила у вас пошла самодействующая молитва, то бросьте правило. Идеал христианского благочестия – это ведь, когда «праведнику правило не лежит». Он сам себе правило, или как писал Хомяков, Евангелие для христианина не внешний авторитет, а спонтанное выражение его мироощущения. И вот «наши», оказывается, за правила, а художники за свободу. Ну и какие у меня могут быть слова?

P.S. Вообще, я не понимаю, как «наши» могут говорить о морали и нравственности. У нас в стране действуют две сатанинские церкви, как сказал один журналист, с человеческими жертвоприношениями: армия и тюрьма. Я думаю, в 21 веке это покруче будет, чем крепостное право в средние века. И Церковь молчит, абсолютный ноль. Я тут вообще отпал, когда по радио услышал, что они чего-то вякнули по поводу отмены отсрочек от армии. Оказывается, они беспокоятся, что отсрочки отнимут именно у них, у их семинаристов, а на всю остальную страну им, похоже, насрать.

Вместо матерных слов две хорошие ссылочки:
http://vadimlukyanov.livejournal.com/126499.html
http://www.creomania.com/forum/uploads/2006_04/post-19-1146157384.jpg

Источник: http://hubris-ipod.livejournal.com/40230.html

НАЗАД