Широк наш постмодерн

Прочел с пристрастием в последнем номере НГ-EX LIBRIS статью Александра Люсого. Он раскрывает «идеи новой, художественно-социальной поэтики предотвращения». Идеи состоят в том, что романтика, мечта, игровое начало предотвращают кровавые эксцессы истории. Так автор цитирует Максимилиана Волошина, который еще в 1904 г писал, что «начинается возмездие за то, что русская литература оскопила мечту народа». Мысль Волошина противоречит мысли Розанова, ненавидевшего Гоголя, и мысли великого митрополита Анастасия (Грибановского), который считал Толстого и Достоевского виновными в том, что своим творчеством они подвели простодушного русского человека к краю адской бездны, которая опалила и соблазнила его. Это не цитата, но смысл, помнится такой. Волошин, напротив, считает, что благодаря Гоголю и Достоевскому многие ужасы, «воплотившись» в произведения искусства, не нашли себе место в реальной жизни.

Подобным образом рассуждает и Юлия Кристева, на которую ссылается Люсый: «незаменимая функция литературы постмодернизма– смягчать «сверх-Я» путем предварительного воображения (а не изображения постфактум) отвратительного и его отстранения посредством языковой игры, сплавляющей воедино вербальные знаки, сексуальные и агрессивные пульсации, галлюцинаторные видения. (Я бы сказал, не только литературы и не только постмодерна, но постмодерна преимущественно в силу нового градуса осознанности – hubris-ipod.) Как считает Кристева, необходимо ослабить ошейник, символически обуздывающий сексуальность в искусстве, дать выход вытесненным желаниям, и это позволит литературе и искусству на паритетных началах с психоанализом способствовать душевному и телесному оздоровлению человека, помогать ему словами действенной любви, более результативными, чем химио- и электротерапия, смягчать биологический фатум, располагающий к агрессивности, садомазохизму и т.п.».

Всем известно, что Россия родина не только слонов, но и постмодернизма. Еще «наше все» застолбил делянку, написав «Энциклопедию русской жизни», роман без начала и без конца. Меня с детства умиляет признание в конце седьмой главы:

«Довольно. С плеч долой обуза!

Я классицизму отдал честь:

Хоть поздно, а вступленье есть».

Что касается отстранения, игрового развенчания, переиначивания, то здесь нам также равных еще поискать. Жаль только, что игра наша часто не знает меры, пропитана нигилизмом, поэтому не вполне нам удается «смягчать биологический фатум, располагающий к агрессивности, садомазохизму и т.п.». И все-таки, есть в словах Люсого свой резон, когда он риторически вопрошает: «Не сыграл ли в России ее реальный, а не библиотечно-переводной постмодернизм роль социального амортизатора в ходе самого по себе сравнительно бескровного развала СССР (при том, что геополитические последствия этого, конечно, еще не представимы), аналогичную смягчившему эксцессы французской революции 1848 года романтизму?»

Сегодня «реальная политика» в России пропитана игрой. Предъявление граду и миру (особенно миру!) оппозиционных друг другу партий власти, нескольких реальных «преемников» – это новый масштабный постмодернисткий стиль, пришедший на смену «Большому стилю «Сталин».

Реальная оппозиция, на мой взгляд, должна играть на этой же площадке. Взять хотя бы Песню про властную вертикаль А. Левина. Все слова верноподданнические, смысл, благодаря игре аллюзиями, цитатами, стилями – хлестко издевательский. И самое главное, если задуматься, эта песня оппозиционна не столько властям, сколько народу, который в недавнем прошлом был сотворцом стиля «Сталин», а сегодня голосует за «вертикаль» не по политическим, а по эстетическим соображениям. Точно также проект Лимонова не есть, на мой взгляд, политическое предприятие, а эстетическое противостояние покорности и разобщенности народа.

С другой стороны, вовлеченность широких масс в эстетические игры носит пассивный неосознанный характер, в силу чего Люсому приходится совершенно справедливо заметить, что «просачиваясь в культуру в целом, в том числе и политическую, вызывая и там целый сонм симуляционных химер, в России, в отличие от Запада, постмодернистский подход не сопровождается прогрессом толерантности и отмечен печатью особой политизированности». Мне представляется, корень огромного социального расслоения в современной России лежит в звериной серьезности аутсайдеров, их неспособности относиться к игре как к игре.

Наметив «идеи новой, художественно-социальной поэтики предотвращения», Люсый не решается полностью отдаться на волю постмодернисткой игровой стихии. Он не удовлетворен тем, что «промежуточность этого типа культуры порождает колебания между позициями жреца и клоуна», и возлагает на «более синтетический, чем аналитический потенциал богословской мысли», надежды придать «человеческой двумирности и соответствующему ей двуязычию (…) терминологические скрепы, по выражению П.Флоренского, «узлы бытия», обладающие мистическими энергиями».

Что касается меня, то я бы поискал в богословской мысли возможности открыться мистическим энергиям духовной радости сердца и игровому веселию просвещенного ума:

И евхаристия, как вечный полдень, длится —

Все причащаются, играют и поют,

И на виду у всех божественный сосуд

Неисчерпаемым веселием струится.

О.Э. Мандельштам

Источник: http://hubris-ipod.livejournal.com/2260.html