Мемуарчик к Вознесению

Во второй половине 88 года член совета общины, староста одной из четверок, р.Б. Валентина пришла с интересным сообщением. Но, прежде всего, что за община и почему четверка? Община православная катакомбного прихода РЗЦ. В силу своего зарубежного подчинения, катакомбности и вкрапленной в богослужебные тексты крамолы: «Да избавит Господь люди своя от горького мучительства безбожныя власти» собирались мы на богослужения по очереди: четверками. Так вот. Валентина сообщила, что в связи с перестройкой, гласностью и прочими пирогами верующие люди могут теперь запросто приходить в инвалидные дома, больницы и предлагать свою помощь в уходе за больными и стариками. Никто больше не интерпретировал такие жесты как антисоветскую агитацию и пропаганду и клевету на советский государственный и политический строй и не грозил 190.прим и тем паче 70 статьей. Протестанты, сказала Валя, уже пошли, мы, как всегда, отстаем. Клич был брошен, и из общины человек в 25-30 набралось человек 5-7 добровольцев, в достаточной мере свободных от советской работы, чтобы посещать дом престарелых и инвалидов на Планерной. Из мужиков оказался свободен один я, ибо к тому времени из инженеров благополучно ушел в сторожа и зарабатывал деньги уроками физики и математики, а в основном просто решая задачки и курсовые студентам. Иногда ко мне присоединялся нынешний оптинский инок Герасим, а весной 89, зная, что скоро уезжать, я стал передавать своих подопечных р.Б. Сергею, который в общину не входил, но был близок к ней, а досуг имел после того, как комуняки поперли его из школьных учителей химии как человека верующего.

Администрация инвалидного дома хотела было направить нас в корпус с относительно румяными и веселыми ходячими стариками, но мы твердыми стопами под руководством Валентины направились в лежачее отделение, где гнили 60 инвалидов под чутким присмотром 1 (одной!) дежурной медсестры и 1 (одной!) нянечки. Надо сказать позже мне довелось сопровождать владыку Марка, когда он ездил причащать в мюнхенской больнице парализованного, но бодрого духом полковника Барата-Баранова. В огромной палате с высоченными потолками на специальных кроватях с белоснежными простынями 4 больных и не менее 5 человек младшего медицинского персонала. После посещения Планерной, даже если в отдельно взятый день я не сильно утруждал себя физической работой со стариками (о чем ниже), проехав через всю Москву в метро, я в обязательном порядке менял одежду: запах не выветривался.

Решив взять на себя долю ответственности за стариков, я принял для себя и некоторые решения. Во-первых, что бы ни увидел, не позволять себе делать замечания совмедработникам: я уйду – они отыграются на стариках. Во-вторых, определить для себя меру подвига: один раз в неделю 5-6 часов, может и 7, если что-то срочное, но ни днем больше. В-третьих, характер помощи. Из 60 человек процентов 90 – женщины. Понятно – это клиентки не мои. Наши сестры бригадой из человек 5 работали очень споро: за пару часов они умудрялись пройти всех старух, перестелить, помыть, накормить и т.д. На меня осталось сравнительно небольшое число мужиков, но, нащупывая с ними контакт, я понял, что им от меня нужна не только физическая помощь, но и общение: поговорить, рассказать о вере (одному из 4 моих подопечных), почитать книжку. Конечно, я и перестилал, и кормил, и купал, и на горшок сажал, но также и общался, выслушивал истории жизни. Да, и еще надо было не осуждать родственников. Был там один старик, кажется, Михаил. Сейчас вот имя с трудом вспоминаю, а тогда мы крепко привязались друг к другу. Когда я был в Мюнхене, в определенный момент мне вдруг стало казаться, что его душа где-то рядом. Я связался с Сергеем, и он мне сказал, что Михаил почил. У него были взрослые, вполне благополучные, как кажется, дети, которых он вывел в люди, но им оказалось мало жилплощади. Как-то раз он попросил меня позвонить дочери, что-то нужно было ему из дома. Дама разговаривала со мной строго, отчужденно, дескать, у деда все есть, я недавно у него была, хотя я знал, что это не так. Не помню, что Михаилу было нужно, возможно это была та история, когда приходящий стоматолог забрал у него вставную челюсть и никак не мог принести новую, а старик несколько недель ждал и голодал. Я дошел тогда до замглавврача, но стоматолог был приходящий, никто ему не указ.

Был другой мужик, Анатолий, из-за которого я и вдался в воспоминания. Крепкий такой человек, всю жизнь проработал на АЗЛК кадровым рабочим, заработал машину, дачу, выдал дочь (как минимум одну) замуж – все как у людей. Я его застал полностью парализованным, чуть-чуть только головой поводил, не говорил, только мычал, весь в пролежнях, ложку в руках, понятное дело, не держал, ходил под себя. Не знаю, что и как у них было в семье, я как-то разговаривал с его супругой по телефону, она мне показалась очень достойной женщиной, робко так давала мне понять, что просит, чтобы я не осуждал их семью за то, что они сдали деда в инвалидный дом. Впрочем, к деду каждый день ходил зять (!), простой рабочий человек, терпеливо, радостно и умело за ним ухаживавший. Что характерно, меня он принял как данность: хожу и хожу, спасибо. Почему – дело мое, он в это не лезет.

Меня как молодого еще верующего, глядя на безропотные страдания Анатолия, разумеется, заботил вопрос спасения его души. Иногда я читал ему Евангелие – под него он благополучно засыпал. Кроме Евангелия я брал туда Шмелева. Тогда его уже издали, а разжиться им можно было в одной коммерческой библиотеке на Кузнецком мосту: даешь в залог 10 рублей и идешь, куда глаза глядят. Как-то помню, читал ему главу Именины – он заплакал. Зять лучше умел его утешить. Вообще надо сказать, что, имея на сегодняшний день за плечами 5 лет жизни в монастыре, я помню всего 2 или 3 случая выполнения фигуры истинного смирения-послушания. И все эти случаи связаны с о. Максимом. Один из них он как по нотам разыграл под руководством владыки Марка, другой – вообще чудо, можно сказать, было, но об этом как-нибудь в другой раз. Так вот Анатолия болезнь обучила тому самому смирению, которого я в жизни больше кроме как у о. Максима не видел. Причем, я не могу сказать, что когда он привык ко мне, он не сделался требовательным, иногда, можно сказать, он гневался на мою непонятливость, но тонкость была в том, что гнев этот был безобидным. Т.е. я четко понимал, что он гневается на мою бестолковость, а не на меня лично, «гневается, но не согрешает». То есть я понимал, что передо мною некрещеный праведник, и что с этим делать, как трактовать не знал.

Кроме мысли о вечном спасении Анатолия была еще та проблема, что при его весе, пролежнях, хождении под себя ему нужны были две здоровые няньки мужского пола 24 часа в сутки. А у меня 5-6 часов и кроме него еще человека 3. Так что, будь воля Анатолия, он бы меня не отпускал от себя, а я, проводя с ним время, постоянно помнил, что есть еще и другие. В один прекрасный день мне это самому надоело, и я решил, что в этот раз торопиться не буду, сколько надо, столько ему времени и уделю. Мы с ним сходили на унитаз, пообедали, затем я открыл балкон и вытащил его на весеннюю природу. Там Анатолий подышал, посмотрел на молодую листву, покурил, мы с ним помолчали. И лишь когда я почувствовал, что меня отпускают с миром, я пошел дальше.

Через неделю, в очередной четверг было Вознесенье. Я пришел, а Анатолия моего нет: умер тем самым праздничным утром.

Источник: http://hubris-ipod.livejournal.com/7679.html